Aлександр Борнс \"Путешествие в Бухару\"

При нашем несчастии и бессилии мы нисколько не желали искушать тех, которые казались нам, по крайней мере по наружности, такими святошами. При въезде в город нас не обыскивали, но после обеда явился чиновник и позвал нас к министру. Товарищ мой все еще был в лихорадке и потому не мог идти со мною; я отправился во дворец один и терялся от изумления при открывшейся предо мною картине, в то время как меня вели по улицам Бухары до цитадели, отстоявшей мили на две от нашей квартиры. Меня тотчас же допустили к министру, или к так называемому кушбеги, т.е. господину всех беков, пожилому человеку, пользующемуся здесь большим влиянием. Он сидел в небольшой комнате, перед которой был двор, и, когда я вошел, попросил меня сесть вне комнаты, на мостовой, и своим ласковым и внимательным обращением совершенно ободрил меня. Жесткое седалище и расстояние, на котором я находился от министра, нисколько меня не огорчали, тем более, что сын его, пришедший во время моего представления, сел еще дальше меня. Я поднес визирю серебряные часы и кашмирскую одежду, которые и привез с этим намерением; но он отказался от того и другого, говоря, что он раб своего государя. Около двух часов он расспрашивал меня о моих собственных делах и о цели, которая привела меня в столь отдаленную страну. Я рассказал ему затверженную повесть о нашем путешествии по направлению к родине и представил паспорт от генерал-губернатора Индии. Министр прочитал его с особенным вниманием. За этим я прибавил, что так как Бухара пользуется громкою славой между всеми восточными городами, то я почти нарочно приехал в Туркестан, чтобы посмотреть ее. "Чем же ты занимаешься?" - спросил министр. Я отвечал, что служу офицером в индийской армии. "Ну так расскажи мне,- сказал он,- что-нибудь такое, что ты знаешь и что видал". Далее он сделал несколько замечаний об обычаях и политике Европы и в особенности России, с которою был хорошо знаком. В ответ на вопросы о нашем багаже я счел нелишним предупредить его в том, что имел при себе октант, и, опасаясь, что нас станут обыскивать, поспешил сказать ему, что возил этот инструмент потому только, что люблю наблюдать звезды и другие небесные тела, представляющие самые привлекательные предметы для изучения. Это объяснение возбудило внимание визиря: он начал торопливо и убедительно просить меня объяснить ему благоприятнейшие сочетания звезд и предсказать цену на зерновой хлеб в будущем году, Я объяснил, что наша астрономия никаких подобных сведений нам не сообщала, и это, по-видимому, очень огорчило его. Вообще он был весьма доволен всем, что я говорил ему о себе, и уверил меня в своем покровительстве, однако же сказал, что на время нашего пребывания в Бухаре он вынужден запретить нам всякое употребление пера и чернил, ибо это могло ввести его государя в недоразумение и, следовательно, повредить нам самим. Потом он говорил, что дорога к Каспийскому морю через Хиву была с прошлого года закрыта и что если мы намерены ехать в Россию, то должны избрать путь или идущий на север от Бухары, или пролегающий через туркманскую степь, ниже Ургенча, к Астрабаду на Каспийском море. Через два дня после этого представления я был снова позван к визирю и нашел его в кругу многих почтенных особ, которым он, по-видимому, хотел показать меня. Тут мне начали задавать такие вопросы, из которых я невольно заключил, что нас подозревают; а визирь даже в шутку сказал мне: "Я полагаю, что ты писал о Бухаре". Я смело отвечал присутствовавшим, что, желая посмотреть свет, я приехал подивиться чудесам Бухары и что, по милости визиря, уже успел осмотреть город и сады, которые находятся за его стенами. Министр был доволен моей откровенностью и объявил мне, что по вечерам он всегда будет рад меня видеть в своем доме. Затем он спросил - не могу ли я показать ему какие-нибудь редкости, привезенные из Индии или из моего отечества? В ответ я изъявил сожаление, что не мог исполнить его желания; когда же возвратился домой, то мне пришло в голову, что любознательному визирю, вероятно, приятно будет взглянуть на мой новый патентованный компас со всеми его многочисленными винтиками и рефлекторами. Вместе с этим я подумал, что этот же самый инструмент своею замысловатостью может повести министра и к невыгодным для меня заключениям. Однако же, невзирая на это, я положил компас в карман и, тотчас же отправившись к визирю, сказал ему, что имею, как мне кажется, вещь, которая могла быть для него любопытною, и с этими словами показал ему свой инструмент, совершенно новый и превосходно сделанный. Я .объяснил ему его употребление и пользу и так удачно выставил на вид его достоинства, что визирь, совершенно забыв, что он раб своего государя, не дерзавший ничего принимать от посторонних лиц, начал усердно торговать его. Но я уверил министра, что нарочно привез ему эту вещь из Индустана в подарок, ибо, зная его усердие к вере, думал, что она даст ему возможность определять с точностью положение Мекки и проверять киблу большой мечети, которую он в то время воздвигал в Бухаре. Кушбеги спрятал компас с поспешностью и нетерпением ребенка и сказал, что тотчас же представит его государю и опишет ему всю изобретательность нашей нации. Таким образом исчез один из моих компасов - прекрасное произведение Шмалкальдера; но, кажется, я был вполне вознагражден за такое пожертвование. Если бы мы вздумали жить в Бухаре скрытно, то, вероятно, чувства наши не были бы так покойны, и мы, подобно совам, решались бы показываться только ночью. После описанного мною свидания с министром мы смело выходили из дому, прогуливались среди белого дня и безопасно осматривали весь город. Обыкновенным местом моих вечерних прогулок в Бухаре был Регистан: этим именем названа просторная площадь в городе перед дворцом, стоящим с одной ее стороны. По двум другим сторонам расположены массивные здания - коллегии ученых; а на четвертой бьет фонтан, осененный высокими деревьями. Здесь, вокруг товаров Европы и Азии, разложенных для продажи, собираются праздные люди и охотники до новостей. Чтобы ознакомиться с жителями Бухары, иностранцу стоит только сесть на одну из скамеек Регистана: там он найдет уроженцев Персии, Турции, России, Татарии, Китая, Индии и Кабула, встретит туркманов, калмыков и кайсаков из соседних степей, также и уроженцев земель более плодоносных и увидит всю разницу между утонченными обычаями подданных великого государя и между грубыми нравами кочующих татар. Там представятся ему узбеки из всех областей Мавераннахра, и по их лицам он составит себе понятие о переменах, производимых временем и местом в племенах народов. Жители стран, прилежащих к Коканду, претерпели меньшее изменение;, а уроженцы Ургенча, древнего Хорезма удерживают в своих чертах суровость, им одним свойственную: их всегда можно узнать по черным овчинным шапкам около фута высотою. По временам красная борода, серые глаза, белая кожа обратят на себя взоры путешественника, или внимание его привлечет бедный русский, утративший свободу и родину и влачащий здесь бедственную жизнь невольника. Иногда вы заметите в таком же положении китайца, в чалме и с обстриженною косою: он, как и другие пленники, разыгрывает роль мусульманина. Затем следует индус в одежде, столько же не свойственной ему самому, сколько и его отчизне: небольшая четырехугольная шапка и снурок вместо пояса отличают его от магометан и, как объяснит вам каждый мусульманин, предостерегают правоверных от осквернения их обычного приветствия обращением его к идолопоклоннику. Кроме этого, отличить уроженца Индии можно по его уклончивому взору - он старательно избегает всякого сообщения с толпою, сближается только с немногими, находящимися в одинаковых с ним обстоятельствах. Евреи отличаются так же резко, как и индусы. В Бухаре это племя замечательно необыкновенною красотой, и мне не раз случалось встречать в своих прогулках прекрасную Ревекку с густыми локонами, спускавшимися на плечи и придававшими лицу ее еще больше прелести. В Бухаре насчитывается до четырех тысяч евреев, вышедших из Мешхеда в Персии и большею частью занимающихся окрашиванием тканей. С ними обращаются так же, как с индусами. Скитающиеся армяне, отличающиеся особенной одеждою, не так часты в Бухаре. За этими исключениями путешественник видит на бухарских базарах толпы осанистого, красивого и хорошо одетого народа - магометан Туркестана. Большие белые чалмы, чога или шуба какого-нибудь темного цвета, надетая поверх трех или четырех ей подобных, составляют обыкновенную их одежду. В Регистане же, находящемся перед дворцом, узбеки любят являться перед жилищем своего государя в пестрых шелковых нарядах, подходящих под вкус одних только бухарцев. Некоторые из вельмож одеваются в парчу. Сановников, облеченных милостью государя, всегда можно узнать по тому, что им дается право въезжать в цитадель на лошадях; между тем как все другие должны оставлять лошадей за воротами. Все особы, посещающие бухарского повелителя, обыкновенно отправляются во дворец в сопровождении рабов, которые по большей части состоят из персиян или из их потомков и имеют совершенно особенный тип. Здесь даже говорят, что по крайней мере три четверти жителей Бухары имеют рабское происхождение, ибо из всех пленников, привозимых из Туркестана и Персии, только весьма немногие получают позволение возвращаться на родину и, если верить общей молве, большая часть из них этого и не желает. Жители Бухары преимущественно являются в город на лошадях; но, как верхом, так и пешком, они всегда носят сапоги с такими высокими и узкими каблуками, что я едва мог не только ходить, но даже и стоять на них: они имеют около одного с половиною дюйма вышины и в основании не более полудюйма и составляют непременную принадлежность национального узбекского наряда. Многие из знатных особ носят поверх сапог башмаки, которые снимают при входе в дом. Говоря о жителях Бухары, я не могу забыть женщин: они большей частью ездят на лошадях, садясь в седло как мужчины; немногие ходят пешком, и все покрываются черными волосяными покрывалами. Неудобство смотреть сквозь такие власяницы заставляет их приглядываться к встречающимся, как в маскараде. Здесь никто не смеет говорить с ними; если же проходит кто-нибудь из царского гарема, то встречающимся предписывается смотреть в сторону, а в противном случае удар по голове напомнит им об этом: так недоступны, даже и для взора, красавицы в Бухаре. Из этого описания читатели могут составить некоторое понятие о наружном виде жителей Бухары, где по улицам с утра до ночи глухо шумит толпа, изумляющая многочисленностью движущегося в ней народа. В середине Регистана продаются плоды под тенью четырехугольных рогожных навесов, поддерживаемых подпорками, и путешественник невольно удивляется хлопотливости торговцев виноградом, дынями, абрикосами, яблоками, персиками, грушами и сливами, отпускающих свой товар непрерывному ряду покупателей. Вы с трудом можете пройти по улице и беспрестанно рискуете попасть под лошадь или под осла. Повсюду ездят взад и вперед тележки легкой постройки, ибо ширина улиц позволяет употреблять экипажи на колесах. В каждой части базара есть люди, занимающиеся приготовлением чая, который настаивается в больших самоварах вместо чайников и подогревается посредством металлической трубы. Страсть' бухарцев к чаю выше всякого сравнения; они пьют его везде, во всякое время, разными способами: с сахаром и без сахару, с лимоном и без лимона, с жиром, с солью и т.д. Кроме продавцов этого теплого напитка еще можно встретить торговцев рохати джаном, или радостью жизни. Это виноградное желе или сироп, смешанный с толченым льдом. Изобилие льда составляет одно из величайших наслаждений в Бухаре. Смотря на огромные массы этого товара, лежащего грудами в лавках, чувствуешь какое-то освежение под здешнею температурой воздуха в 90°. Долго было бы описывать все классы торговцев, а потому достаточно сказать, что в Регистане можно достать почти все: и галантерейные и ножевые товары европейского производства, хотя, впрочем, довольно грубые, и китайский чай, и индийский сахар, и манильские пряности. Здесь можно найти и мудрость персидскую и турецкую: стоит только отправиться в книжные лавки, где ученые со вниманием рассматривают истертые страницы рукописей. Вечером, удаляясь от этой шумной толпы в более уединенные части города, путешественник то вступает под арки опустелых базаров, то проходит мимо мечетей, венчанных красивыми куполами и украшенных всем, что только допускают магометане в своей архитектуре. В этих мечетях по закрытии базаров толпы собираются на вечернюю молитву. При входах в училища, построенные преимущественно против мечетей, вы увидите искателей знания, отдыхающих после дневных своих занятий, не столь, однако же, веселых, как студенты европейских университетов. Это в основном важные и пожилые люди, отличающиеся большим педантизмом, но порою и не меньшими пороками. С наступлением сумерек раздается грохот дворцового барабана, ему вторят другие во всех частях города, и после этого никто не имеет права выходить на улицу без фонаря. Благодаря этой мере полиция в городе превосходна, под ее присмотром огромные тюки тканей лежат всю ночь на прилавках в совершенной безопасности. Мертвая тишина царствует до самого утра. Но с рассветом снова начинается суматоха в Регистане. Сотни ребятишек с ослами, нагруженными молоком, спешат со всех сторон на базар, где в хлопотливой толпе и продают свой товар в небольших сосудах. Как бы велико ни было количество привозимого молока, оно быстро исчезает перед чаепийцами этого великого города. Вскоре после приезда в Бухару я посетил наших попутчиков - чайных купцов, которые разместились в караван-сарае и занялись раскупоркою, выхваливанием и продажею своего товара. Они тотчас же послали на базар за льдом и абрикосами, и мы вместе наслаждались этим лакомством. Один из вошедших покупателей просил показать ему сорта моего товара. Его требование много позабавило нас, но мы не стали выводить его из заблуждения и продолжали разговор. Он рассказывал нам все новости: говорил о последних победах государя при Шахрисабзе и об угрозах персиян сделать набег на Бухару; и во все время он принимал меня за азиятца. Эти купцы отдали нам визит, а за ними приходили многие другие особы, любопытствовавшие нас видеть. Так как нам было запрещено писать, то все подобные посещения были необыкновенно приятны для нас, и еще более потому, что все гости наши были чрезвычайно разговорчивы. Узбеки просты в обращении, а потому с ними нетрудно сблизиться, несмотря на то, что в голосе их есть что-то особенное, заставляющее думать, что они говорят как будто бы с презрением или досадою. Нас они никогда не встречали обычными у магометан словами, а всегда употребляли для этого особые выражения, из коих самыми обыкновенными были следующие: "Да увеличится твое богатство - давлат зиада", или "Умр дараз - да продлится жизнь твоя". Но при этом они неизменно проговаривали фата,; или молитву из Корана, протянув вперед руки и ударив себя по бороде; мы, со своей стороны, повторяли то же самое, прежде чем садились с ними. Многие из посещавших нас изъявили сомнение на счет нашего звания, но это не препятствовало им откровенно говорить с нами обо всем, начиная с политики их государя до состояния базаров. При такой готовности наших посетителей отвечать на все вопросы мне было нескучно объяснять им обычаи Европы; но я посоветую каждому путешественнику приобресть добрый запас общих сведений, прежде чем он решится на странствование по востоку: ему необходимо иметь хотя бы поверхностное понятие о торговле, искусствах, науках, религии, медицине, словом, обо всем. Ответ, каков бы он ни был, всегда лучше отрицания, всякое незнание, истинное или притворное, принимается здесь за умышленную скрытность. Воспользовавшись первым удобным случаем, я посетил невольничий базар Бухары, который бывает каждую субботу утром. Узбеки ведут все свои дела через посредство невольников, которых большею частью привозят туркманы из Персии. Здесь выставляют этих несчастных на продажу, размещая их в тридцати или сорока балаганах, где покупатели осматривают их, как животных, с тою только разницею, что этот товар сам дает о себе отчет живым голосом. Я пришел на базар утром: тут было только шестеро несчастных, и мне удалось видеть, как их продали: прежде всего невольников спрашивают об их родине, потом - как они были захвачены и, наконец, мусульмане ли они, т.е. сунниты ли? Последний вопрос предлагают здесь потому, что узбеки не признают шиитов за правоверных и, подобно христианам первых времен, презирают сектантов более, чем язычников. Когда покупатель уверится, что невольник принадлежит к числу неверных (кафиров), то осматривает его тело, наблюдая в особенности, чтобы он не имел проказы, столь обыкновенной в Туркестане, и потом уже начинает торговаться в цене. При мне продавали трех персидских мальчиков за тридцать золотых тилля каждого, и я удивлялся, с каким равнодушием они смотрели на судьбу свою. Один из них рассказывал о том, как его схватили на юге от Мешхеда в то время, как он пас стада. На базаре была еще одна несчастная девушка, долго находившаяся в услужении и теперь поступившая в продажу по причине бедности ее хозяина. Я уверен, что много слез пролито на дворе этого базара; но вместе с этим не могу не сказать, что здесь вообще хорошо обращаются с невольниками: это подтверждается тем, что многие из них, получая право возвратиться на родину, остаются навсегда в Бухаре. Невольничьи базары Бухары преимущественно снабжаются из Ургенча; на них также продаются и китайцы, хотя довольно редко. Торговля эта оскорбляет чувства европейца, но узбеки не имеют подобных понятий: они думают, что, покупая персиянина, они делают ему большое благодеяние, в особенности если видят, что он отказывается от своих еретических мыслей. С невольничьего рынка я прошел на большой базар; первое, что обратило тут на себя мое внимание, было наказание преступивших закон Магомета в минувшую пятницу. Четверо из них были найдены спящими во время молитвы, а пятый, молодой человек, курил среди народного сходбища. Их вели, привязав одного к другому; куривший шел впереди и держал в руках трубку, а полицейский офицер следовал сзади и наказывал их толстою плетью, громко провозглашая: "Последователи ислама, смотрите, как наказываются нарушители закона!" Несмотря однако же на такую строгость, ни в чем нет столько противоречий и нелепостей, как в самой вере бухарцев и в применении ее к делу. Вы можете покупать табак и все принадлежности курения, но если вас увидят курящими на улице, то немедленно отведут к кази и накажут плетью или с вычерненным лицом посадят на осла и повезут по улицам в предостережение жителей. Если кто вздумает гонять голубей в пятницу и будет на этом пойман, то его будут возить на верблюде, привязав на шею мертвого голубя. Если кого найдут на улице во время молитвы и уличат, что это произошло от привычного небрежения, то подвергнут немедленному штрафу и тюремному заключению. Но несмотря на это, целые толпы закоренелых негодяев бродят по вечерам на улицах с целями, столько же противными Корану, сколько и природе. Я сказал, что здесь все представляет ряд противоречий; но ничто не поражало меня так, как наказание виновных, которых торжественно и всенародно водят мимо тех самых ворот невольничьего базара, где люди поставлены на одну ступень со скотами, как в противность всем законам человечества, так и вопреки законам Магомета. Бухарские индусы искали нашего общества, ибо этот народ, по-видимому, привык уже смотреть на англичан как на существа, превосходящие их от природы. Они посещали нас во всех странах, через которые мы проходили, и не говорили с нами иначе как по-индустански, что было залогом нашего союза с ними. В Бухаре, как мне казалось, они пользуются терпимостью, по крайней мере такою, которая достаточна, чтобы упрочить их благосостояние, хотя исчисление стеснений, которым они здесь подвергаются, может с первого взгляда показаться гонением. Так, им не позволяется строить храмы, ставить идолов и учреждать процессии; они не имеют права ездить в стенах города и должны носить особенное платье; они платят джизью, или поголовную подать, которая простирается от четырех до восьми рупий в год; впрочем, ей подлежат все, не исповедующие магометанства; они не смеют оскорблять магометан или дурно обращаться с ними. Если государь проезжает по той части города, которая населена ими, то они должны выходить из домов и приветствовать его, желая ему здравия и благоденствия; если же они встречаются с его величеством или с кази за городом, то обязаны сходить с лошадей. Они не могут покупать невольниц, дабы правоверная женщина не была осквернена неверующим, и, наконец, им не позволено перевозить свои семейства за Окс. За такие пожертвования индусы живут спокойно в Бухаре и во всех тяжбах и следственных делах пользуются правосудием наравне с магометанами. О насильственном их обращении в ислам мне не случалось слышать. Они вообще поведения самого трезвого и хорошего; судя по их неизменной важности, можно подумать, что они дали обет никогда не смеяться. Бухарские индусы сами выхваляют свои льготы и вполне довольны своим быстрым обогащением, несмотря на то, что при этом они жертвуют многими своими предрассудками. В числе бухарских индусов нас посещал один дезертир ост-индской бомбейской армии. Он дал обет поклоняться всем святым индустанского мира и теперь пробирался к огненным храмам на берега Каспия. Зная многих офицеров того полка, к которому он принадлежал, я с удовольствием услыхал знакомые мне имена. Рассказы этого человека о его странствованиях и приключениях были необыкновенно любопытны, тем более что он передавал их со всею откровенностью, ибо не боялся, чтоб я мог донесть о нем или задержать его. Я смотрел на этого беглеца как на брата по оружию, а он доставил мне много удовольствия повествованием о моем приятеле Мурадбеке кундузском, с которым он несколько раз ходил в походы в звании бомбардира. Дом, где мы помещались, был чрезвычайно мал и, кроме того, закрыт со всех сторон другими строениями; но мы об этом нисколько не горевали, ибо имели случай часто видеть одну туркийскую красавицу - прекрасную молодую женщину, часто прогуливавшуюся на одном из соседних балконов и предполагавшую, что ее никто не видит. По временам она даже притворно убегала во внутренние покои, но, несмотря на это, любопытство часто направляло ее взгляды на фиринждисов. Так как в этом случае вся безопасность была на нашей стороне, то она нас нисколько не беспокоила; мы только сожалели о том, что по отдаленности не могли обратить к ней "сладкую музыку речи". Женщины в Бухаре красят зубы черною краской, заплетают волосы и распускают косы по плечам. Одежда их мало отличается от мужской: они носят точно такие же шубы, и вся разница в одеянии состоит только в том, что они не надевают рукавов, а завязывают их сзади; они носят, даже и в своих покоях, высокие сапоги, сшитые из бархата, с богатыми украшениями. Мне всегда казалось странным такое обыкновение: женщины, обремененные вечным заточением, обуваются так, будто собираются в дальнюю дорогу. Вероятно, много прекрасных лиц цветет и увядает втайне. Щегольство красотою, занимающее столь много времени у женщин других стран, здесь совершенно неизвестно. Тут человек имеет полное право застрелить своего соседа, если в неурочный час увидит его на балконе; за малейшим подозрением следует убийство; законы Корана в отношении к женщинам исполняются со всей строгостью. Во время моего путешествия по Кабулу я часто наслаждался роскошью бань по обычаю восточных жителей. В Бухаре я также позволял себе это удовольствие; но тут меня впускали только в известные бани, ибо здешние особы утверждают, что во всех прочих вода превратится в кровь, коль скоро они будут осквернены женщиною или неправоверным. Восточные бани так хорошо известны, что мне нет надобности их описывать подробнее. Способ мытья чрезвычайно странен: вас раскладывают во весь рост, трут волосяными щетками, скребут, колотят, ломают, и все это необыкновенно освежает тело. Бани в Бухаре чрезвычайно просторны: они состоят из множества небольших комнат со сводами, устроенных вокруг большой круглой залы с куполом и нагреваемых до различных температур. Днем свет проходит сквозь разноцветные стекла в куполе, а ночью одной лампы достаточно для освещения всех отделов. В той части круга, которая обращена к Мекке, устроена мечеть, где "роскошный" магометанин может возносить свои молитвы, наслаждаясь одним из обетованных благ пророкова рая. В Бухаре восемнадцать бань, но немногие из них построены в большом размере. Они по большей части приносят по 150 тилля (1000 рупий) годового дохода. Каждый, входящий в баню, платит ее содержателю десять бронзовых монет, коих на рупию полагается 135. Следовательно, за одну тилля могут вымыться сто человек, а за 150-15 тысяч человек в каждой бане; в восемнадцати же банях ежегодно наслаждаются этой роскошью 270 тысяч человек. Здесь, однако же, бани открыты только на полгода, в продолжение холодных месяцев. Бедный класс жителей не в состоянии пользоваться ими. Гуляя по городу, я не забывал являться к министру для засвидетельствования ему моего почтения. Д-р Жерард дней через десять после нашего приезда поправился здоровьем и был уже в состоянии сопровождать меня в этих визитах. Визирь, подобно кабульскому навабу, любопытствовал знать о приготовлении разных лекарств и пластырей и просил доктора сообщить ему эти сведения. При этом случае мы убедились, что, приблизившись к Европе, мы вступили в страну более образованную, ибо узнали, что визирь получает хинин и другие лекарства из Константинополя. Мы бывали у визиря и в такое время, когда он занимался делами, и видели, как он взимал пошлину с купцов, с которыми здесь вообще обращаются чрезвычайно снисходительно. Они обыкновенно представляют кипы тканей, из которых каждый сороковой кусок поступает в казну в виде пошлины: это дает торговцам ту выгоду, что они не платят чистыми деньгами. Чтобы избавиться от платежа пошлин, магометанину стоит только произнесть имя пророка, ударить себя по бороде и сказаться бедняком. Так, при нас один купец говорил, что он обременен долгами и может привесть свидетелей, которые подтвердят справедливость его слов. Министр отвечал: "Нам не нужно твоих свидетелей, дай только клятву". Купец поклялся; все воскликнули: "Велик Бог!", потом прибавили фата и сполна возвратили ему товары. Здесь, однако же, при всей моей наклонности хорошо думать о жителях Востока и при всем добром о них мнении, основанном на ближайшем знакомстве с ними, я должен сказать, что они не совершенно чужды лживости и что клятвы их не всегда чистосердечны. Никто так охотно не благоприятствует торговле, как правители Бухары: в царствование последнего государя пошлину взимали не прежде как по распродаже товаров, так же, как по закладной системе британской таможни. Визирь в этот раз долго разговаривал со мною о торговле между Британией и Бухарой, изъявил желание распространить и усилить сообщения между этими странами и просил меня приехать опять уже в качестве торгового посланника и не забыть привезть ему пару хороших очков, которые могли бы помочь ему при чтении Корана. Я не забыл этой просьбы и думаю, что книга пророка теперь возросла в глазах визиря - к полной радости его сердца. В скором времени наше сближение с министром приняло такой вид, что мы могли ожидать от него всего хорошего; поэтому я, воспользовавшись удобным случаем, выразил ему свое желание представиться государю. Дело это было чрезвычайно щекотливое: казалось, визирь боялся, чтоб мы не сделали его повелителю таких предложений, которые скрывали от него самого. "Я то же, что и эмир,- сказал он (так называют здесь государя), - а потому, если у вас нет особенных дел, до него касающихся, то что вам, путешественникам, делать при дворе?" Я сказал ему, что нам было бы любопытно взглянуть на него; но он не удостоил нас такой чести, и его отказ был уже достаточен, чтоб отказаться от дальнейшей просьбы. Я, однако же, решился во что бы то ни стало посмотреть на бухарского владыку и для этого в следующую пятницу в полдень отправился в большую мечеть, построенную Тамерланом, где и видел его величество со всем его двором при выходе от молитвы. Государю, по-видимому, не более тридцати лет; вид его не имеет из себя ничего приятного: глаза его малы, лицо худощаво и бледно. На нем был простой шелковый адрас и белая чалма, на которую он иногда надевает эгрет из перьев с алмазами. Перед государем несли Коран; два человека шли перед ним с золотыми булавами, так же, как и двое других, следовавших позади; люди эти громким голосом провозглашали: "Молите Бога, чтобы повелитель правоверных поступал правосудно!" Свита его не превышала ста человек; большая часть из них была одета в русскую парчу; каждый чиновник имел при себе меч с богатым украшением, или, лучше сказать, нож, служащий в этой стране знаком отличия. Теперешний государь окружает себя торжественностью более, нежели кто-либо из его предшественников; но в храме и во всех религиозных церемониях он предпочитает смирение. Народ расступался, теснясь по сторонам улиц при его приближении; бухарцы, ударяя себя по бороде, желали благоденствия его величеству; в этом и я присоединился к ним. Бахадурхан, как называют здесь этого государя, стоит чрезвычайно высоко во мнении народном: при восшествии на престол он роздал все свое богатство; не будучи столь предан ханжеству, сколько отец его мир Хайдар, он строго исполняет все обряды своей веры и во всем следует предписаниям Корана и, если верить молве, живет только поголовной податью, собираемою с евреев и индусов. Говорят, что все государственные доходы Бухары расходятся на содержание мулл и мечетей; но этот молодой государь имеет характер честолюбивый и воинственный, а потому, мне кажется, гораздо вероятнее, что он употребляет свои сокровища для содержания войска и для увеличения власти. Жизнь бухарского государя менее завидна, чем жизнь всякого частного человека. Воду, которую он пьет, обыкновенно приносят два офицера из реки в кожаных запечатанных мехах к визирю, который распечатывает ее, дает пить своим прислужникам, потом пьет сам и, наконец, запечатав снова, отсылает государю. Такому же осмотру подвергается и ежедневная пища его величества: все блюда министр вначале дает отведывать своим приближенным, потом, спустя час, который определяется для того, чтобы посмотреть, не произведут ли они какого-нибудь вредного действия, пробует их сам и после уже отправляет к своему повелителю в запертом ящике, от которого его величество имеет точно такой же ключ, какой находится у министра. Плоды, сласти и все съестное подвергается подобным же испытаниям. После всего этого можно подумать, что бедный государь узбеков никогда не наслаждается теплыми блюдами и свежеизготовленными обедами. Яд здесь в большом ходу: говорят, что при восшествии на престол Бахадурхана это зелье играло не последнюю роль. Однажды какой-то туземец предложил мне несколько винных ягод; я тотчас же стал есть одну из них, дабы показать ему, что я оценил его подарок; но он предостерег меня от такой неосторожности на будущее время: "Ты необходимо должен,-сказал он мне,-прежде всего предложить часть подобного подарка тому, кто тебе дает его: если он станет есть, то и ты безопасно можешь последовать его примеру". Круг нашего знакомства с русскими, индусами и узбеками вскоре увеличился. Многие из афганских и кабульских купцов искали нашего знакомства, и мы были вполне благодарны им за хорошее мнение о британцах в Индии. Один из них, Сарвархан, богатый логанийский купец, невзирая на то, что мы не были отрекомендованы ему, предлагал нам любую сумму денег, если только мы будем в них нуждаться, и предлагал это таким образом, что мы не могли сомневаться в его искренности. Другой купец, Шермагомет, уроженец Кабула, сообщил мне много сведений о торговле Средней Азии. Афганцы и узбеки осаждали нас беспрестанно, прося письменных удостоверений в том, что они знакомы с нами: они были уверены, что всякая подобная расписка служила залогом союза их с англичанами и что обладание таким документом упрочит им хороший прием в Индии. Мы соглашались на эти просьбы в тех только случаях, когда считали просителей заслуживающими доверия. Самым же коротким из всех знакомств было с нашим хозяином, узбекским купцом по имени Махсум, производившим торговлю с Яркендом. Он посещал нас ежедневно и почти всегда приводил с собою кого-либо из своих приятелей. Я не могу не упомянуть здесь одного обстоятельства, которое делает честь его характеру. Так как он был чрезвычайно разговорчив и сообщал нам множество полезных сведений, то мы в самое короткое время совершенно сблизились с ним. Однажды, подробно расспрашивая его о доходах и средствах Бухары, о пространстве ее владений и о ее силе, я раскрыл небольшую карту этой страны в его присутствии. Ответив на все мои вопросы, он попросил меня закрыть карту и умолял никогда не показывать подобных бумаг в Бухаре, ибо бесчисленные шпионы окружают здесь государя, и это может иметь самые дурные последствия. После предостережения он все так же продолжал посещать нас и разговаривать с прежнею свободой. Кроме этого, должно еще сказать, что в то время мы в первый раз вступили в город, и содержатель караван-сарая, в котором мы хотели остановиться, отказал нам в квартире на том основании, что мы не имели никакого звания, т.е. не были ни купцами, ни посланниками; мы были в большом затруднении, но Махсум нас выручил, благосклонно предложив свой дом к нашим услугам. Соседи осуждали его за такое гостеприимство, друзья стращали, да и сам он боялся опасности, на которую отважился таким образом. Когда же узнали в городе об оказанном нам приеме, то содержатель караван-сарая закрывал от стыда лицо, хозяин наш разделял с нами милости визиря, а соседи Махсума начали искать его доброго расположения, дабы иметь случай нам представиться; так что охотников до знакомства с нами явилось более, чем мы желали. ...Спустя около пятнадцати дней после нашего приезда в Бухару, однажды, около полудня, визирь прислал за нами и продержал нас у себя до вечера: у него случилось свободное время, и он рассудил провести его в беседе с нами. Мы нашли у него большое общество узбеков. Он начал разговор о неземных предметах: желал узнать, веруем ли мы в Бога, и стал расспрашивать о наших религиозных понятиях. Я отвечал ему, что мы веруем в единого Бога, вездесущего и ниспосылающего на землю пророков; говорил ему, что наступит день Страшного суда, что есть небо и ад. Выслушав это, он коснулся наших понятий о Сыне Божьем и о пророческом значении Магомета и, хотя не одобрил христианских мнений об этих предметах, однако же нисколько не обиделся моими ответами. "Поклоняетесь ли вы идолам?", - продолжил визирь. Я отвечал отрицательно, что, по-видимому, удивило его, ибо он значительно взглянул на некоторых из присутствовавших. Тут один из них сказал ему, что в речах наших нет правды и что у нас на шее всегда можно найти доказательство этому. Я тотчас же открыл грудь и удостоверил все общество в противном, а визирь с улыбкой заметил: "Нет, это не дурной народ". В это время слуги готовили послеобеденный чай; визирь взял чашку и сказал нам: "Вы будете пить с нами чай, ибо вы люди книги и, кажется, имеете довольно правильные понятия об истине!" Мы поклонились за такое предпочтение, и с этих пор нас угощали чаем каждый раз, когда мы посещали министра. Коснувшись однажды нашей веры, он, по-видимому, хотел выведать от нас все: он желал знать, считаем ли мы армян святыми угодниками христианства. Я уверил его, что мы не отдаем никакого предпочтения этой первоначальной секте. За этим он выразил свое удивление тем, что мы сообщаемся с евреями, которые всегда были народом лживым и коварным: отчаянное сопротивление аравийских израильтян Магомету, как кажется, сделало всех единоплеменников их презренными в глазах его последователей. Потом министр спрашивал нашего мнения об индусских и магометанских народах в Индии. Я отвечал ему, что мы в одинаковой степени уважаем мнения обоих и одинаково поддерживаем как пагоды, так и мечети их, и не убиваем павлинов, коров и обезьян - из уважения к понятиям тамошних жителей. "Правда ли,- сказал кушбеги,- что индусы боготворят этих животных?" Я отвечал, что некоторых они обожают, а других почитают. "Истафирруллах" - "Боже, будь милостив к нам!" - воскликнул визирь. Вслед за этим хитрый экзаменатор спросил меня, едим ли мы свинину. На это нужно было дать ответ положительный и основательный; я сказал - едим, но у нас употребляет ее в пищу преимущественно бедный класс людей. "А какой вкус имеет она?" - продолжал он. Я понял, что это был уже допрос, и отвечал: "Я слыхал, что вкусом она походит на говядину". Тут он спросил, отведывал ли я лошадиное мясо с тех пор, как приехал в Бухару? Я сказал, что отведывал и нашел его довольно вкусным и питательным. Потом он хотел знать, посещали ли мы знаменитую гробницу Бахааддина близ Бухары, и когда я выразил желание видеть ее, то назначил нам проводника и просил не оглашать своей поездки в оную. Потом кушбеги предложил нам вопрос, вполне достойный доброго сердца этого человека: он спрашивал, что мы везем нашим родственникам в Европу после столь долгого отсутствия? Я отвечал, что мы ничего не везем по причине дальнего нашего путешествия, а в заключение прибавил, что солдаты никогда не бывают богаты. Услышав это, старик быстро встал со своего ковра, велел принести ружье и попросил показать ему наши ружейные приемы. Когда я удовлетворил его требования, то он заметил, что английские приемы отличаются от русских, о которых он имел некоторое понятие, и вслед за этим стал маршировать по комнате. Это нас много позабавило: кушбеги, высокий, широкоплечий, ходил и повертывался со смешными ужимками и, наконец, обратившись к нам, вскричал: "Все вы недоростки, фиринджисы, где вам драться с узбеками! Вы ходите, как палки". За этим последовал разговор о выгодах и преимуществах военной дисциплины, к которой здешние жители не имеют никакого доверия, что, впрочем, извинительно с их стороны, ибо они не имели еще случаев удостовериться в ее истине. После этого визирь сказал нам, что в городе готовятся два каравана: один к Каспийскому морю, а другой в Россию, и что он сделает распоряжение насчет нашей безопасности, если мы намерены с которым-нибудь из них отправиться. Для нас было чрезвычайно утешительно видеть такую услужливость и милостивое внимание этого доброго человека; он даже спрашивал нас о состоянии наших финансов и о ежедневных расходах. Я не счел за нужное говорить о них: фонды у нас были так значительны, что индусы, агенты наши, трепетали при мысли, что их уличат в снабжении нас деньгами. Мы вышли от министра, когда уже совершенно стемнело; но прежде, нежели простились с ним, он попросил г. Жерарда навестить одного из его детей, болезнь которого поставила в тупик всех туземных медиков. Доктор нашел больного в самом опасном положении, в английской болезни, развившейся до высокой степени, и объявил, что не было никакой надежды на спасение его от близкой смерти. Визирь спокойно выслушал это и сказал, что у него остается еще тринадцать сыновей, а дочерей гораздо более... Запрещение ездить верхом не простирается за пределы столицы; поэтому, отправившись к городским воротам пешком, мы приказали своим служителям вывесть туда лошадей и, выбравшись из города, скоро достигли гробницы Бахааддина Нахшбанда, одного из величайших святых Азии, процветавшего во дни Тимура. Говорят, что два путешествия на поклонение к этой гробнице равняются шествию в Мекку. Здесь каждую неделю бывает ярмарка; бухарцы беспрестанно ездят сюда для поклонения. Ныне царствующий государь до восшествия своего на престол дал обет этому святому еженедельно отправляться пешком из своей столицы к его гробу, если только он окажет ему помощь, и, кажется, его величество держит свое слово: мы на дороге встретили его багаж и узнали от сопровождавшей прислуги, что государь будет там молиться и останется на всю ночь. При гробнице нет никакого здания, заслуживающего описания; сама же она состоит из возвышенной платформы, близ которой находятся мечеть и большая коллегия. Каждый приходящий сюда богомолец обыкновенно обходит вокруг гробницы и прикладывается к надписям, свидетельствующим о годе кончины святого. Она обладает богатейшими вкладами; потомки Бахааддина считаются ее покровителями. Нас впустили в это священное место без всякой церемонии, кроме того, что перед входом попросили снять туфли. Потом мы посетили духовную особу, присматривающую за гробницею; этот мулла потчевал нас чаем с корицею и даже хотел зарезать барана, чтобы угостить нас. В продолжение двух часов он так много говорил нам о своих болезнях, действительных или воображаемых, что мы не знали, как отделаться от него. Он входил в малейшие подробности о Бахааддине, расспрашивал, не слыхали ли мы чего-нибудь о его путешествии по Индии и Европе. Все эти расспросы были не что иное, как только долг уважения к памяти знаменитого святого, ибо он действительно славен в мусульманском мире так, что даже в самой Мекке богомоль-цы бухарские известны под названием накшбанди. Эта гробница, так же, как и большая часть подобных зданий, встречавшихся мне во время путешествия, была украшена рогами баранов, приносимых подле нее в жертву. Уверяют, что эти рога означают силу; может быть, вследствие такого обычая азиятцы называют Александра Великого Зулькарнайн, т.е. Двурогий.